<<< на главную

August von Kotzebue - «Nachgelassene Schriften des verstorbenen Profersors Musaeus». Leipzig, Kummer, 1791.

Майнц, 14-го февраля в 1791 г.
А. Коцебу

Несколько штрихов к портрету
И.К.А. Музеуса,
набросанных рукой его ученика.

Плачь, читатель! если ты знал его – или плачь, сожалея о том, что ты его не знал! – Быть рядом с великим рассказчиком – роскошь! Его благосклонная муза не нуждается в похвалах, – подсказывает мне моё сердце. «Когда-то он был твоим учителем и другом! – говорит оно – В тебе живёт его образ».

Но как разбудить мне симпатии читателей, которые не знали его – каким он был; когда родился; когда и где ходил в школу; когда он женился?

Позвольте мне уделить совсем немного времени на обыденную надгробную речь. Разумеется, вы ничего не найдёте в ней отличного от того, что привыкли наблюдать ежедневно. Однако есть основания подробнее рассказать о его жизни.

Иоганн Карл Август Музеус родился в Йене в 1735 году. Его отец некоторое время был судьей в земельном суде, но затем переведён в качестве чиновника средней руки - юстицамтмана, в Айзенах. Сын, открытый, живой мальчик, покорил сердце его двоюродного брата Вайзенборна, суперинтендента в Альтштадте, и тот взял его к себе. Спустя год, дядя, к тому времени генеральный суперинтендант, с девятилетним племянником перебирается в Айзенах. В доме своего благодетеля Иоганн оставался вплоть до своего девятнадцатилетия. Добрый, пожилой человек относился к нему, как к собственному сыну, и дал ему приличное образование.

Три с половиной года юноша учился в Йене, после чего, став магистром и членом «Немецкого общества», которое в то время значило больше чем теперь, возвратился к родителям. Несколько лет он провёл в Айзенахе как кандидат на должность проповедника. Его проповеди были встречены с одобрением. Случай закрыл ему продвижение по карьерной лестнице на этом поприще. Ему предстояло стать пастором в одной деревне, вблизи Айзенаха; но крестьяне отказались от него, после того как узнали о его увлечении танцами.

В 1763 году он был посыльным гофмейстера при Веймарском дворе, а ещё через семь лет стал профессором гимназии. Вскоре после этого вступил в брак с Юлианой Крюгер, и стал отцом двоих сыновей.

Это обыденность его жизни. Ничто так не отличало Музеуса от тысяч других окружавших его людей, как его голова и сердце. Дух писателя живет в его произведениях. Читайте и любуйтесь!

Но его сердце – ах! позвольте мне попытаться рассказать вам о нём.

Он писал сатиры, и не имел врагов. Какое достойное похвалы качество! и как он истинно правдив! В Веймаре и во всей его округе никто не испытывал к нему недобрых чувств, ибо к его настроению никогда не примешивалась желчь; стрелы его критики никогда не погружались в яд. Глубокое уважение к Великим, и любовь к Малым сопровождали каждый его шаг.

Я вижу его, как он ежедневно, с книгой под мышкой, идёт из дома в гимназию, как справа и слева горожане приветствуют его так радушно, и он так учтиво, со шляпой в руке, с неизменным "большое спасибо!" улыбается им.

И когда он отправляется на прогулку, за город, вдоль зелёных полей, граждане видят, как он останавливается и заводит с кем-либо из работающих крестьян разговор, так что это увлекает того, с кем он говорит о ведении ли хозяйства и домашнего быта, или об уходе за свеклой и картофелем.

Трудолюбивый крестьянин с готовностью оставляет мотыгу и лопату, и с удовольствием предаётся увлекательной болтовне. Но и он держит свою шляпу в руке и не покрывает ею голову до тех пор, пока не закончится беседа, и он не направится к следующей группе крестьян. Так он проникал во все сердца, и профессора Музеуса охотно принимали там, где хотели видеть приветливое лицо.

Когда в 1780 году он тяжело заболел, булочник спрашивал у его служанки:

«Что с вашим господином?»

«Ах! он очень плох!» – отвечала она.

«Помоги ему Бог! – говорил пекарь – Я не знаю его, но вижу, как он проходит иногда здесь, и слышу так много добрых слов от него».

Знакомые и незнакомые любили его. Волшебством, которым он обладал, были его вежливость и доброжелательность.

Общение с ним вызывало неподдельный интерес у многих простых людей из низов, всегда находивших в этих беседах что-то полезное для себя.

Музеус никогда не позволял себе разбавлять свою речь досужими домыслами, тем, в чём он не был твёрдо уверен, – был ли его собеседник рат, гофрат, или, так называемый «дорогой господин гофрат». Ничто не могло его заставить пренебречь внимательным слушателем.

Божьей милостью дворянином был он, только равным фенриху.

То, что он порой говорил сухо, совсем не отталкивало от него. Никто не понимал лучше чем он, право каждого простого человека обращаться к Богу.

Каждый человек имеет полное право на сумасбродство и чудачество. Музеус пользовался им осторожно, разве только с пером в руке.

Он и сам часто становился объектом собственных маленьких причуд. Бесконечными шутками, он сотрясал грудные диафрагмы друзей, когда с добродушным юмором и невозмутимым лицом начинал рассказывать о себе или о своей жене. Нужно было видеть его неподражаемую способность из самой незначительной мелочи придумать забавный рассказ, и я надеюсь, что эти любимые мною маленькие истории, которые дюжинами проходят перед моими глазами, навсегда останутся в моей памяти.

Хотя Музеус часто испытывал физические страдания, в особенности от сильных головных болей, он не впадал в уныние и пессимизм, всегда оставался весёлым и жизнерадостным. Его жизнь – это сплошная полоса трудностей. Ежедневно четыре часа отнимала у него служба, с её жалкой зарплатой. Чтобы повысить скудный заработок, он стал давать частные уроки юным дамам и господам из дворян. В первые шесть или восемь лет его супружества, Музеус брал в дом на довольствие пансионеров. Но, в конце концов, он увидел, что окончательно иссяк, что это конец, что, несомненно, источник его будущих доходов только в его голове, и занялся писательской деятельностью.

Если мы не многим обязаны физиогномике мечтательного Лафатера, то, напротив, нельзя не признать заслуги «Физиогномических странствий…». С этим остроумным произведением Музеус мог бы причислить себя к писательскому цеху, однако, после того как его муза столь долгие годы дремала, он посчитал, что его заслуги слишком малы, чтобы занять достойное место на подмостках немецкой литературы.

Ещё в юности, когда английский Грандисон вскружил немцам головы, как в дальнейшем немецкий Вертер, уже тогда он воспользовался бичом своей сатиры и написал второго Грандисона, – произведение, за которое не было стыдно. По просьбе бедного издателя, его тогдашней повивальной бабки, после появления «Физиогномических странствий» пожелавшего извлечь пользу от растущей славы автора, он в 1781 году, только из сердечной доброты, за ничтожный гонорар, решился полностью переработать это маленькое сочинение, которое и сегодня изобилует забавными эпизодами и покоряет своей оригинальностью, хотя и не так известно, как «Зигфрид из Линденберга».

В эти ранние годы ничего существенного больше, пожалуй, назвать нельзя.. Комическая опера «Садовница», – четыре стадии взросления, увертюра с пением; несколько написанных по заказу стихотворений; рецензии в общей немецкой библиотеке, – вот, пожалуй, и все его достижения тех лет..

«Как? – слышу я ваш недоуменный вопрос – как такой человек мог писать по специальному заказу стихотворения?» Да, и более того, писал по специальному заказу стихотворения ради денег. Немецкая поэзия – это цветок, который владелец редко поливает и за которым плохо ухаживает, а если и даёт ему питание, то такое же скудное, как и самому примитивному, не представляющему никакой ценности растению. Так и с достойным признания и плохо оплачиваемым Музеусом.

За несколько дней до нового года он поглощён работой над новогодней песней для пономаря веймарской церкви, расположившись посреди комнаты, где собиралась вся семья, под жужжание прялок и детский крик, за что ему заплатят один талер с листьями (серебряная монета). Со списком родившихся и умерших, в золотом переплёте, он будет ходить по домам горожан.

Вот так прилежный отец и супруг выжимал из своей головы нужные в его работе рифмы, так или иначе, повышая своё мастерство.

Его безграничная скромность, недооценка собственных сил, были виной тому, что он не блистал рядом с лучшими представителями немецкой литературы того времени. Только, когда тоска по домашнему спокойствию вынудила его убрать всех сидевших на его шее пансионеров, – только тогда он смог по настоящему погрузиться в работу.

Музеус был последним, кто узнавал настоящую цену своим сочинениям. Когда появились «Физиогномические странствия…», только немногие знали о его авторстве. Он с нетерпением ожидал приговор мира, каждый раз молчал, когда молва уже вовсю дудела в тромбон, и терпеливо страдал, наблюдая, как все газеты расхваливают других авторов.

Когда, в конце концов, автор Физиогномических странствий, выдержав удары судьбы занял своё заслуженное место рядом с Свифтом и Рабнером, и немецкая публика, ликуя, признала его, открыв в нём для себя прекрасную тонкую душу, когда культурный Веймар, давший приют многим литературным гениям, полный изумления, принял его в свой круг, удивляясь этому человеку, которого они не признавали до сих пор как товарища по гильдии…, все устремились к нему. Все соревновались в выражении своего восхищения. Дом не оставался пустым, и его маленький сын, привыкший к частым посещениям гостей, глядя в окно, то и дело кричал: «Там снова кто-то идёт, он сейчас будет хвалить папу!»

Скромному человеку этот ладан не вскружил голову. Он оставался таким, каким был, возвышаясь над собственной славой, и довольный своим положением хозяина дома и главы семейства. Ему удалось объединить друг с другом скудное ремесло и спокойствие. Скудное ремесло, говорю я, так как его издатели оплачивали его плохо. Два талера с листьями (серебряная монета) он получил за лист его Физиогномических странствий, в то время как некий господин судья, в Альтенбурге, за одно произведение получил тысячи.

Он едет по разбитой дороге. Всё дальше и дальше… записывать народные сказки.

«Приятель Гейн», «Страусовые перья», получили всеобщее признание и имеются у каждого читателя. Однако, пожалуй, немногим известно, как Музеус записывал сказки.

Он собирал вокруг себя старух с их прялками, садился посередине и слушал их малопривлекательную болтовню, после чего так прелестно пересказывал всё услышанное у них. Он часто звал детей с улицы, просил их рассказывать сказки, и платил за каждую три пфеннига. Бывало вечером его жена возвратившись от гостей. открывала дверь комнаты, и ее окутывало густое облако скверного табачного дыма. И в этом чаду, за этой дымовой завесой она с трудом могла разглядеть мужа рядом со старым солдатом, который держал в зубах короткую трубку, отчаянно дымил и рассказывал ему свою сказку.

Каждый свободный час он использовал для полезного времяпрепровождения. Летом маленький сад в Ильме с небольшим домиком, в котором можно было разместить только стол и пару стульев, манил его отдохнуть в прохладной тени. Здесь было так тихо, так уютно и только река чуть слышно бормотала о чём-то своём. Ах! Я часто сидел рядом с ним и наблюдал, как он творил для будущих поколений, и сам приносил ему в жертву первенцев моей музы.

Иногда, написав пару страниц, он зачитывая их мне. Это были самые прекрасные часы моих юношеских лет. Если мы вечером шли домой, то выдёргивали в саду несколько пучков редиса, чтобы приправить им нашу простую трапезу. Когда поздно вечером мы расставались, то протягивали друг другу руки, прощаясь до встречи следующим ранним утром, в шесть часов, снова в саду, и кто приходил последним, тот должен был угощать другого кофе. Часто случалось, что мы утром в назначенное время, оказывались оба на противоположных концах дороги, далеко от сада. Если он издали замечал меня через свой лорнет, то срывался с места и, смеясь, бежал, стараясь меня опередить. Так просты и так невинны были все его радости. Сладкие часы! вы никогда не возвращаетесь!

В последние годы жизни он купил в Альтенбурге, около Веймара, участок земли, заложил сад и построил маленький уютный дом. Герцогиня Амалия, эта близкая подруга и доверенная муз, предоставила мебель для «вольного города» писателя. Это было его любимое место. Там он жил тихо и счастливо, наблюдая, как растёт и развивается каждый посаженный им куст.

Ах! Не увидит он больше своих кустов и деревьев!

У его вдовы оставалось это местечко. Великолепный вид – как мало он стоил. Но там жил и писал Музеус, – и это стоило так много!

Читатель, когда ты будешь подъезжать к Веймару, по левую руку ты увидишь это маленькое дорогое местечко. Плачь, если ты знал его бывшего владельца! или плачь, что не знал его!

Ах! он был редким человеком! У него мало было внешнего блеска, так как рядом со своим собеседником он никогда не позволял ярко сверкать своему интеллекту. Каждому глупцу он оставлял его глупость, не пытаясь его переубедить; не имел ничего общего с пошлым острословием, и, наконец, он не уделял повышенного внимания своему внешнему виду. В одном и том же сером сюртуке, с вьющимися кудрями, он появлялся на публике и оказывал большую любезность жене, если иногда надевал новую одежду, которую она тайком приносила ему.

Он мало заботился о своей одежде, но зато делал всё, чтобы его жена, его дорогая Юлия выглядела безупречно. На протяжении всей их совместной жизни он до последнего вздоха оставался нежным супругом, как и лучшим отцом для сыновей. Часто с детьми он и сам становился ребёнком.

Я никогда не видел его таким оживлённым и радостным, как в Рождество, когда дети ждали святого христианина. Он не отказывал себе в удовольствии делать всё своими руками: наносил позолоту на изюм, яблоки и орехи; вырезал из воска тонкие свечи; наряжал сахарное дерево; ставил ангела с флагом, и когда все было готово, зажигал огни и с бурным ликованием звал сгоравших от нетерпения детей, прыгал вместе с ними и был счастлив, как они.

Часто он совершал небольшие путешествия, пешком, в Йену или Готу. Тогда он всегда брал с собой зонт, которым пользовался в зависимости от обстоятельств, – прячась от солнечных лучей или укрываясь от дождя, а если ветер дул ему в лицо, держал его перед животом. Он шагал в расстегнутом жилете, нес одежду на палке, покоившейся на его плече, и нисколько не заботился о том, что его могут принять за подмастерье.

Я имел счастье однажды составить ему компанию в таком путешествии, в Готу. Там он купил для своего малыша лошадку на палочке, и, не найдя другого места, крепко привязал его к палке с одеждой, и так необычно снарядившись, прошёл через ворота Веймара. Горожане знали его маленькие причуды, улыбались, и любили его от этого не меньше.

Ах! почему приятель Гейн был так несправедлив к этому человеку, который когда-то так прелестно изобразил его?

Музеус умер в октябре 1787 г., на пятьдесят втором году жизни от очень редкой болезни сердца. Завидное счастье, – умереть легко, в одно мгновение. Но какое это мгновение для всех, кто любил его!

Причиной этого недуга послужило, пожалуй, то, что в течение долгих лет Музеус, придерживаясь в высшей степени умеренного образа жизни, часто имел обыкновение доставлять удовольствие собственной душе. Когда он брался за трудоёмкую работу, то обычно садился вечером, после ужина, за письменный стол, писал до двух часов ночи, курил табак и пил холодный кофе. Так, вопреки просьбам и уговорам супруги, он расточал силу духа. Уже давно тело страдало, давали о себе знать предостерегающие симптомы, – он не обращал на них внимания, и… сердце не выдержало.

У любивших его сограждан, в день погребения, в глазах стояли слёзы. Множество людей устремилось к месту похорон. Проникновенную речь произнёс великий Гердер.

Вскоре, после смерти Музеуса, на кладбище в Веймаре, ему соорудили прекрасный и простой памятник. Там, на стене церкви Св. Якоба, укреплён барельеф и установлена урна с надписью: «Незабвенному Музеусу».

Конечно, незабвенному! О душа моего дорогого Музеуса! моего друга! моего учителя! Опустись и нежно осуши слёзы в моих глазах, в которых дрожат буквы, подсказанные сердцем моему перу!

Читатель! если вам показалось, будто я рассказал что-то малоценное для будущих поколений, – простите за несдержанность моих чувств! Думается, проходя мимо могилы, где сын плачет о своём отце, и бросает на холм цветы, – не остановились бы вы, и ваши слёзы не стали бы свидетельством вашего сострадания чужому горю? Ах! если бы вы знали его, – порядочного человека, верного супруга, ласкового отца, доброго друга, всегда жизнерадостного, всегда довольствующегося тем немногим, что ему давало Небо, всегда делившегося с бедным братом тем, что ему давало Небо, никогда не преклонявшегося перед чином и золотом, не добивавшегося лестью покровителя, никогда –

Постой! Чем ты недоволен, дорогой дух? – Последовала ли скромность, которая была спутницей твоей жизни, за тобой в царство теней? Хорошо! я молчу - и плачу!

Август фон Коцебу